Океан - Страница 17

– Тсс…

Первые тихие звуки органа. Сидит кто-то в темноте один и на непонятном языке говорит Богу о самом важном. И как ни слабы звуки – вдруг сразу исчезла тишина, колыхнулась ночь и всеми мириадами своих призрачных глаз уставилась на темную церковь. Тревожный шепчет голос:

– Слушай. Он всегда так начинает. Сразу хватает за душу! Откуда у него сила? Он сразу берет за сердце.

– Мне не нравится.

– Слушай! Вот он притворяется Хаггартом. Хорре! Маленький Хаггарт на коленях у матери. Смотри: все руки полны золотыми лучами, маленький Хаггарт играет золотыми лучами. Смотри!

– Я не вижу, Нони. Пусти мою руку, мне больно.

– Вот он притворяется Хаггартом! Слушай.

Глухо звучат томительные аккорды. Хаггарт тихо стонет.

– О чем ты, Нони? Тебе больно?

– Да. Ты понимаешь, о чем он говорит?

– Нет.

– Он говорит о самом важном – о таком важном, Хорре, что если бы мы могли понять… Я хочу понять. Слушай, Хорре, слушай! Зачем он притворяется Хаггартом? – это не моя душа. Моя душа не знает этого.

– Чего, Нони?

– Не знаю. Какие ужасные сны в этой стране. Слушай. Вот! Теперь он будет плакать и скажет: это Хаггарт плачет. Он будет звать Бога и скажет: это Хаггарт зовет. Он лжет – Хаггарт не звал, Хаггарт не знает Бога.

Снова сдержанно стонет.

– Тебе больно?

– Да. Молчи.

Хаггарт сдержанно вскрикивает:

– Ох, Хорре!

– Да что с тобою, Нони?

– Да скажи же ему, что это не Хаггарт. Это ложь! – торопливо шепчет Хаггарт. – Он думает, что он знает, а он сам ничего не знает. Он маленький, дрянной старик с красными, как у кролика глазами, и его завтра слопает смерть. Ха! Он торгует бриллиантами, пересыпает их с руки на руку, как старый жид, а сам умирает от голоду. Обман, Хорре, обман! Давай громко говорить, Хорре, мы здесь одни.

Кричит, обращаясь к гремящему органу:

– Эй, музыкант! На твоих крыльях не может подняться и муха – самая маленькая муха не может подняться. Эй, музыкант! Давай твою дырявую шляпу, и я кину в нее грош – больше не стоит твое лганье. Ты что болтаешь там о Боге, кроличьи глазки? – замолчи, мне стыдно тебя слушать. Клянусь, мне стыдно тебя слушать! Не веришь? Все зовешь? Куда?

– Бей их в лоб, Нони.

– Молчи, собака! Но какая ужасная страна: что делают в ней с человеческим сердцем. Какие ужасные сны в этой стране!

Умолкает. Торжественно поет орган.

– Отчего ты замолчал, Нони? – тревожно спрашивает матрос.

– Я слушаю. Хорошая музыка, Хорре. А разве я что-нибудь говорил?

– Ты даже кричал, Нони, и меня заставил кричать с собою.

– Это неправда. Я все время молчу, ты, знаешь ли, я ведь даже ни разу не раскрывал рта! Тебе что-нибудь приснилось, Хорре. Может быть, ты думаешь, что ты возле церкви? Ты просто спишь на твоей постели, матрос. Это сон.

Хорре со страхом:

– Хлебни-ка джину, Нони.

– Не надо. Я уже хлебнул чего-то другого.

– Твои руки?

– Молчи, Хорре. Разве ты не замечаешь, что все молчит и слушает, и один ты болтаешь? А то ведь и музыкант может обидеться!

Тихо смеется. О торжественном примирении человека с Богом гудят созвучья медных труб. Густеет туман.

Громкий топот ног – кто-то тревожный пробегает по пустынной улице.

– Нони! – шепчет матрос: – Кто-то пробежал!

– Я слышу.

– Нони! Еще кто-то бежит. Дело неладно.

Мечутся среди ночи испуганные люди; удваивает шаги ночное эхо – удесятеряет их страх и кажется, будто весь поселок, охваченный ужасом, убегает куда-то. Колеблясь, танцуя молчаливо, как на волнах, проплывает фонарь.

– Это его нашли, Хорре. Это убитого нашли, матрос! Я не выбросил его в море, я принес его и прислонил головою к двери его дома. Его нашли.

Еще проплывает, качаясь, фонарь. Точно услышав тревогу, сразу на высоком аккорде обрывает орган. Мгновенье тишины, пустоты жуткого ожидания – и всю ее заполняет до самых краев отчаянный женский вопль.

Туман густеет.

Картина 6

Чадит, догорая, масляная лампа; уже близко к рассвету. Большая, чистая, рыбацкая хижина; к потолку привешен кораблик, искусно сделанный – и даже паруса распущены. Стал он как-то невольно сосредоточием вниманья и все, кто говорит, молчит или слушает, смотрят на него, изучают каждый уже знакомый парус. За темной занавеской труп Филиппа: эта хижина принадлежала ему.

Ждут Хаггарта – его пошли искать. На лавках вдоль стены расселись старые рыбаки, сложили руки на коленях, иные словно дремлют, иные покуривают трубки. Говорят вдумчиво и осторожно: как бы не сказать чего лишнего. Когда приходит новый запоздавший рыбак, он сперва смотрит за занавеску, потом молча втискивается в ряд; и кому не хватило места на лавке, те, видимо, чувствуют себя неловко.

Аббат грузно шагает по комнате, заложив руки за спину и опустив голову; если кто попадается на дороге, молча рукой отстраняет его. Молчит и судорожно хмурит брови. Изредка взглядывает на дверь или в окно, прислушивается.

Все только мужчины. Из женщин одна Мариетт: она сидит за столом и неотступно, горящими глазами, следит за отцом. И тихо вздрагивает при каждом громком слове, звуке открываемой двери, далеких еще шагах.

Ночью пришел с моря туман и покрыл землю. И такая от тумана тишина, что слышны редкие, протяжные удары колокола: то на далеком маяке святого Креста предостерегают заблудившиеся в тумане корабли.